Rolling
Stone
Джерри
Хопкинс
Весна
После катастрофического концерта в Майами журнал «Rolling Stone»
поместил фото Джима на своей обложке как часть требуемого плаката, когда все
истории более или менее изображали его как пьяного дурака. Мне кажется, что
если бы он был таким, он бы потерял свой одухотворенный вид, каковой был ему
присущ. Я высказал Яну Ворнеру предположение, что мы брали у Джима интервью,
когда он находился в бездне
В то время Джим избегал интервью, но он изменил свое мнение, и мы
встречались в течение 2 недель за обедом, за выпивкой и между визитами в
любимые стрип-бары. Все это время он вел себя достойно, был задумчив,
выразителен. Мне нравилось, что он постепенно преодолевал свою начальную
скованность
Интервью было опубликовано в выпуске «Rolling Stone» который сейчас
выходит из печати
J.H.: В ту неделю, когда я интервьюировал Джима Моррисона, «Doors» было запрещено выступать с концертами в Сент-Луисе и Гонолулу из-за эксгибиционизма и пьянства – обвинения в этом были выдвинуты против Моррисона после концерта в Майами – и еще это была та самая неделя, когда Моррисон закончил писать сценарий с поэтом Майклом Мак-Кларом и подписал контракт с Саймоном и Шустером на его первую книгу стихов.
Вопреки мифу, музыка «Doors» всегда оставалась постоянной силой, которая никогда не была особенно «влиятельной» в роке, но всегда была монументальной.
«Музыка - твой особый друг» – пел Моррисон в песне «Когда стихнет музыка», и для миллионов музыка «Doors» была именно этим. Так же как «Битлз» со своим «Сержантом Пеппером» заставляли целое поколение обливаться ностальгическими слезами, то же самое сделала и песня «Зажги мой огонь». На пике популярности группы в 1967-68 гг. в музыке Моррисона присутствовала также резкая требовательность: «Мы хотим мир и мы хотим его прямо сейчас».
Моррисон как-то избегал интервью с «Rolling Stone», во-первых, из-за публикации о концерте в Майами, вследствие которой он выглядел клоуном. Но в конце концов он изменил свое мнение, и на сессионных выступлениях, которые прошли где-то через неделю, он согласился, что его менеджер Билл Сиддонс был прав, когда сказал: «Джим, конечно, имел множество маленьких демонов внутри... Но я не думаю, что у него их еще столько же осталось».
Другими словами, Моррисон устоялся, созрел. Он все еще играл. «Это действительно странная штука – проживание в этом мире, не так ли?» – сказал он однажды, но также он пытался заставить людей относиться к себе серьезно. Все поэты хотят, чтобы их воспринимали серьезно, но стиль, который они выбирают, либо подтверждает, либо расстраивает это желание. На первой же сессии, когда мы встретились в офисе «Doors» (который был в одинаково удобной близости и к офису «Электры» и к нескольким стрип-клубам), проговорили в баре по соседству, который назывался «Палмс». Была идея пообедать с пивом, но повара в этот день не было, поэтому на столе было только пиво – с небольшой группой завсегдатаев, ставящих друг другу пиво и рассказывающих шумные истории на заднем плане, в то время как мы сидели за небольшим столиком по соседству.
Таким образом, для Моррисона у них уже не оставалось внимания, этому также способствовала и борода, которую он отрастил в Майами, да и плюс к тому он тоже был завсегдатаем здесь.
Jerry Hopkins: Как ты решил, что можешь быть солистом?
J.M.: Я думаю, что у меня появилось сильное желание делать нечто подобное с тех пор, как я услышал..., понимаешь, рождение рок-н-ролла совпало с моей юностью, осознанием себя.
Это был настоящий переворот, поскольку в то время я даже не помышлял о том, чтобы самому делать подобное. Наверное, все время я накапливал впечатления и слушал, а когда все случилось, мое подсознание уже было подготовлено ко всему.
Я и не думал об этом. Я просто был там. Я никогда не пел. Я даже и не пытался. Я думал, что стану писателем или социологом, может быть, буду писать пьесы. Я никогда не ходил на концерты, один или два раза, самое большее. Я видел несколько на TV, но я никогда не был частью этого всего. Но я слышал в моей голове всю концертную атмосферу с поющей группой и публикой - огромной публикой.
Первые пять или шесть песен, которые я написал, это всего лишь ноты из тех фантастических рок-концертов, которые звучали внутри моей головы. Однажды, когда я писал песни, я начал петь их.
J.H.: Когда это случилось?
J.M.: Около трех лет назад. Я еще не был в группе или в чем-то еще. Я только что вышел из колледжа и гулял по пляжу. Я особенно ничем не был занят. Впервые я был свободен. Я отходил в школу 15 лет. Стояло прекрасное горячее лето, и я только начинал слушать песни. Я думаю, что у меня до сих пор еще есть тетрадка с теми песнями, которые я слышал.
...Я хотел как-нибудь воспроизвести их где-нибудь, на концерте или на пластинке, все равно. И я бы хотел воспроизвести то, что я слышал на пляже в тот день.
J.H.: Играл ли ты когда-нибудь на каком-нибудь музыкальном инструменте?
J.M.: Когда я был ребенком, я пытался немного играть на пианино, но не был достаточно дисциплинирован, чтобы сохранить это.
J.H.: Как долго ты играл на пианино?
J.M.: Только несколько месяцев и, думаю, что где-то на тройку.
J.H.: А теперь есть желание играть на чем-либо?
J.M.: Не совсем. Я играю на маракасах. Я могу играть несколько песен на пианино. Но только для себя, это не настоящая музыка, это – шум. Я могу играть одну песню, но в ней только два перебора, два аккорда, так что это самое основное. Я бы действительно хотел играть на гитаре, но у меня нет чувства для этого. (Пауза.) А ты играешь?
J.H.: Нет.
J.M.: Я читал твою книгу «Записки хиппи». В ней несколько классных статей. Я думал о том, чтобы писать для андеграундной прессы, потому что я не знаю, где еще ты можешь только помыслить об этом в один день и увидеть это немедленно напечатанным. Я бы хотел взять колонку для андеграундной прессы, но только репортажи о том, что видел. Без выдумки, только репортажи. Только пытаться сделать аккуратные репортажи о том, чему я был свидетелем здесь, в L.A. особенно. Предугадываю, что я боюсь потерять множество классных идей. Если я буду достаточно долго держать их в голове, они могут действительно превратиться во что-то. Хотя есть несколько хороших людей, писавших как журналисты – Диккенс, Достоевский и, конечно, Малер из современных журналистов.
J.H.: Малер также писал и романы по главе в месяц по договору с «Esguire».
J.M.: И они великолепные. «Американская мечта», возможно, один из лучших романов за последнее десятилетие.
J.H.: Это интересно... Огромное число талантливых людей работает специально для газет и журналов, так же как и множество хорошей музыки написано для пластинок - все это одноразовые штуки, вещи, которые могут быть востребованы любым за очень небольшие деньги и позже могут быть выброшены, проданы или прочитаны слишком быстро. Это делает множество форм искусства слишком временными.
J.M.: Вот почему поэзия мне так симпатична - потому что она вечна. До тех пор, пока есть люди, которые могут помнить слова и комбинации слов. Ничто не переживет холокоста, только поэзия и песни. Никто не помнит романа целиком. Никто не может пересказать фильм, детально описать скульптуру, живопись. Но пока человечество будет жить, песни и поэзия будут продолжаться.
J.H.: Когда ты начал писать стихи?
J.M.: О, я думаю, что уже в пятом или шестом классе я написал поэму «Пони Экспресс». Это первое, что я могу вспомнить. Это была поэма балладного типа. Я никогда не мог собрать их все вместе, думаю. Я всегда хотел писать, но я не думал, что достаточно хорош для этого, пока как-то рука не взяла ручку и начала двигаться без меня, действительно хотевшего что-то с этим делать. Как автоматическое письмо. И, конечно, я написал несколько поэм.
Так, «Лошадиные широты» я написал, когда был в старших классах. Я хранил огромное количество дневников со времен старших классов и колледжа, и затем, когда я оставил школу по совершенно тупой причине – а может, это было мудро, – я их все выбросил. Да и зачем думать при том вдохновении которое я испытываю прямо сейчас, о двух или трех выброшенных дневниках. Я, правда, думал о том, чтобы загипнотизироваться или принять sodium pentathol, чтобы попытаться вспомнить, потому что я писал эти книги ночь за ночью, но может быть, только если бы я никогда не написал ничего собственного – потому, что все это была аккумуляция того, что я уже читал или слышал, как выдержки из книг. Я думаю, что если бы я не освободился от них, я никогда бы не обрел свободу.
J.H.: Есть ли у тебя одни песни лучше, чем другие?
J.M.: Сказать тебе по правде, я не особенно слушаю свое сопровождение. Есть песни, которыми я наслаждаюсь, делая сам больше, чем другие. Я люблю петь блюз – этот свободный, длинный блюз-путешествие, где нет специального начала и конца. Только надо войти в колею, и все дальше пойдет. И каждый поет в одиночку. Я люблю этот тип песен больше, чем просто песню. Ты попал, только начни блюз и смотри, куда он тебя выведет.
J.H.: Путешествие в импровизации?
J.M.: Да. Нам нужна другая песня для этого альбома. Мы напрягали наши мозги, думая, какая песня. Мы были в студии и мы начали перебирать все эти старые песни. Блюз-путешествия, рок-классику. Наконец мы просто начали играть, и играли около часа, и мы прошли через всю историю рок-музыки, начиная с блюза, пройдя через рок-н-ролл, серфинговую музыку, латиносов, через все. Я назвал это: Рок - мертв. Я сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь это услышит.
J.H.: Ты так резко заявляешь, что по-твоему рок умер. Ты, правда, в это веришь?
J.M.: Это то, о чем мы уже говорили раньше, о движении к корням. Вступительная вспышка окончена. Та штука, которую они называют роком и которую раньше называли рок-н-роллом, она пришла в упадок. Затем было рок-возрождение, искру которого заронили англичане. Они зашли очень далеко. Это было совершенно ясно.
Затем началось самокопание, которое, я думаю, есть смерть любого движения. Началось самокопание, обесценивание и какой-то вид инцеста. Энергия ушла. Веры больше не было. Я думаю, что для любого поколения есть утверждение себя как осознание человеческой сущности, и надо распрощаться с прошлым, ведь так очевидно, что дети пойдут дальше сами и не будут иметь ничего общего с тем, как мы чувствуем. Они создадут свое собственное уникальное звучание. Такие вещи, как войны и денежное обращение, сохранятся.
Рок-н-ролл, возможно, будет объяснен как... ну, после того, как война в Корее закончилась... это была такая психическая реакция. Им, очевидно, нужен был какой-нибудь подземный взрыв, извержение. Так, может, после того, как вьетнамская война окончится, а это, возможно, будет через несколько лет, трудно сказать - но возможно, что смерти закончатся через несколько лет, и не будет больше нужды жертвовать жизнями для самовыражения или самоутверждения.
J.H.: И ты чувствуешь, что будешь частью этого?
J.M.: Да, возможно, я что-то для этого сделаю. Трудно сказать. Может быть, я буду чем-то вроде корпорации по исполнению...
J.H.: И ты действительно думал о себе в этой роли, серьезно?
J.M.: А что, мне по кайфу имидж. Большой офис. Секретарша...
J.H.: И как ты видишь себя? Поэт? Рок-звезда? Что?
J.M.: Я не получаю другой подпитки, кроме того, что я читаю. Я люблю читать вещи, которые написаны об этом. Только так я получаю какую-то подпитку во всем.
Проживая в L.A., это не трудно. Это анонимный город, и я живу анонимной жизнью.
Наша группа никогда не собирала огромных толп народа как некоторые, но также и не заискивала перед массами. Это никогда много для меня не значило. Не ошибусь, если скажу, что я вижу себя как здравомыслящего художника, вкалывающего день за днем, усваивающего информацию. Мне нравится устраивать театр из самого себя. Сейчас я очень этим интересуюсь. Кроме того, мне до сих пор нравится петь.
J.H.: А как насчет вопроса, который тебе задавали бесчисленное количество раз: видишь ли ты себя в роли политика? Я слышал о твоих кулуарных высказываниях о «Doors» как об «эротических политиках».
J.M.: Это было, когда я был обложен национальными средствами информации, пока мы росли. Они всегда были вокруг дома, и я начал читать их. И таким образом я начал понимать их стиль, их отношение к действительности. Когда я начал заниматься музыкой, я занимал свое место в мире и поворачивал ключи, инстинктивно зная, как это делать. Они высматривали, как выловить фразы и высказывания, которые они могли использовать, какую-нибудь основу для статьи с мгновенной отдачей. Это всего лишь термин, который означает все, но это невозможно объяснить. Если я попытаюсь объяснить, что это значит для меня, то это может потерять всю силу как словосочетание.
J.H.: Теперь об осознанном управлении средствами массовой информации. У меня возникли два вопроса. Почему ты выделяешь этот вопрос? И думаешь ли ты, что это достаточно легко – управлять средствами массовой информации?
J.M.: Я не думаю, что это легко, поскольку это может обратиться против тебя. Но вот был один такой репортер. Я всего лишь отвечал на его вопрос. С тех пор многие люди обращали внимание на это – эту фразу – и сделали ее достаточно весомой, но в действительности я был всего лишь... Я знал, что этот парень будет использовать это, и я знал какая картинка будет нарисована. Я знал, что несколько ключевых фраз это все, что каждый извлекает из статьи. Таким образом я хотел фразу, которая застрянет в мозгу.
Я думаю, что более трудно управлять TV и кино, чем прессой. Пресса для меня легче, потому что я и сам пишу, и я понимаю тех, кто пишет, и что они думают. У нас один и гот же посредник – печатное слово. Так что это просто сказочно легко. Но телевидение и фильмы гораздо сложнее, и я все еще учусь. Каждый раз, когда я иду на TV, я стараюсь немного расслабиться и стать немного более открытым в общении, но при этом контролировать его. Это интересный процесс.
J.H.: Объясняет ли это твою увлеченность фильмами?
J.M.: Мне интересны фильмы, поскольку для меня это лучшее приближение к настоящему погружению в подсознание в искусстве, иллюзорная жизнь и ежедневное познание мира одновременно.
J.H.: Ты все больше становишься вовлеченным в фильмы.
J.M.: Да, но мы закончили только один - «Пир друзей», который был сделан в конце духовного и культурного ренессанса, который сейчас уже близок концу. Это было как то, что случилось в Европе во время чумы, когда была уничтожена половина населения. Люди танцевали, они носили цветные одежды. Это была какая-то невероятная весна. Это случится и вновь, но сейчас это кончилось и фильм сделан в конце этого.
J.Н.: Я думаю об одной части фильма, процесс представления, в котором ты падаешь на спину и все еще поешь, что отражает, насколько театрален ты в своем выступлении. Как эта театральность развивалась?
J.M.: Я думаю, что в клубе театральность будет немного не к месту, потому что комната слишком мала, и это выглядело бы несколько гротескно. В большой концертной ситуации я думаю, что это... необходимо, потому что это более чем музыкальное событие. Тогда это превращается даже в спектакль. И каждый раз разный. Я не думаю, что одно представление похоже на другое. Я не могу ответить достаточно хорошо. Я не слишком забочусь о том, что происходит. Мне не нравится быть в этом вопросе слишком объективным. Мне нравится позволять событиям происходить самим по себе, может быть это непредсказуемо, но зато так здорово следовать своим чувствам в каждой конкретной ситуации. Мы не планируем театр. Нам даже трудно сказать, когда и что мы будем играть.
J.H.: Ты говорил, что некоторые вещи ты любишь играть больше, те, которые оставляют тебе место для импровизации. Я подразумеваю основные части таких вещей, как «Конец» и «Когда музыка кончится».
J.M.: Однажды, когда они выйдут на пластинке, они станут очень культовыми и статичными. То, что было постоянно меняющимися свободными частями, положенное на запись просто останавливается. Но все равно они записаны на максимальной высоте исполнения, так что это не так уж важно. Нет...
Я имею в виду тот вид песен, когда музыканты только начинают джэм. Это построено на ритме, и ты не знаешь, куда это заведет, или о чем это, пока это не кончится. Это мне нравится больше всего.
J.H.: Когда ты пишешь материал, ты делаешь различие между поэмой, чем-то для печати, и лирической песней, чем-то для пения?
J.M.: Для меня песня идет вместе с музыкой, мелодия или ритм прежде всего, затем я подставляю слова, так быстро, как могу, только придерживаясь чувства, пока музыка и лирика не сольются воедино. А с поэмой никакой музыки не надо...
J.H.: Но обычно чувство ритма...
J.M.: Конечно, конечно. Чувство ритма и с этим чувством немного музыки. Но песня более примитивна. Обычно это рифма и основной размер, которые, впрочем, есть и у поэмы.
J.H.: Ну хорошо, а кто обеспечивает музыкальную линию, которую ты слышишь, когда пишешь песню? Группа? Или это что-то, что ты слышишь внутри своей головы?
J.M.: Ну да, большинство песен, которые я написал, уже в прошлом. Я не особенно плодовитый композитор. Большинство песен, которые я написал, я сочинил в самом начале, около трех лет назад. У меня тогда был период, когда я написал много песен.
J.H.: В первых трех альбомах авторство каждой песни принадлежит «Doors» без индивидуального указания. Но, я так понял, что в следующем альбоме индивидуальные авторы будут указаны. Почему?
J.M.: В начале я написал большинство песен, слова и музыку. В следующем успешном альбоме Робби (Кригер) создал больше песен, чем в первом. Пока, наконец, в последнем альбоме их количество не разделилось между нами поровну.
Множество песен сначала и я, и Робби писали так: основные идеи, слова и мелодии. Вся аранжировка и изменение отдельных частей приходило позже, ночь за ночью, день за днем, в том числе и на перезаписях и в клубах. Когда мы стали концертной группой, записывающейся группой, и когда мы по контракту стали обязаны подготавливать так много альбомов в год, так много синглов каждые шесть месяцев, то естественные спонтанные творческие процессы не могли уже происходить так, как это было вначале. Теперь мы должны были уже создавать песни прямо в студии. И теперь происходит так, что Робби или я только приходим с новой песней, а аранжировка должна быть уже выработана в наших головах, вместо того, чтобы работать над ней медленно.
J.H.: Думаешь, твоя работа страдает от этого?
J.M.: Да. Если бы мы ничего не делали кроме пластинок, то это, возможно, было бы нормально. Но мы также и другими вещами занимаемся, из-за этого у нас нет времени заниматься всем этим так, как должно. Наш первый альбом, который нравится многим, был создан, несомненно, под единым настроением. Мы с напряжением работали над ним, потому что это был наш первый альбом, который мы записывали. И мы сделали это за несколько недель. Вот и все, что для этого потребовалось. Но это пришло после года сплошных выступлений каждую ночь. Мы были свежи, полны идей и вместе.
J.H.: Это, конечно, была «Электра». Но вы ранее подписан контракт и с «Колумбией». Что случилось там?
J.M.: Ну, это было только... вначале я написал несколько песен и Рэй (Манзарек) с братьями, у которых была группа «Рик и Вороны» и контракт с «World Pacific». Они пытались выпустить несколько синглов, но ничего не получилось. Однако они должны были выполнить свой контракт на еще несколько треков и записали шесть треков за 3 часа. В это время Робби еще не был в группе. Джон Денсмор был ударником, Рэй – за пианино, я пел, а два брата Рэя... один играл на арфе, другой на гитаре, и еще была девушка с бас-гитарой– я не могу вспомнить ее имя.
Таким образом мы получили приемлемую демо-запись и отпечатали три копии, правильно? И я стал носить их везде, куда только мог придумать... обходя звукозаписывающие компании. Из большинства меня выгоняли, как только я открывал дверь и говорил секретарю, чего я хочу. Иногда просили оставить свой телефон, а иногда говорили, что мне нужно поговорить с кем-то еще. Кабинетные игры. А вот на «Колумбии» заинтересовались. Первый человек, который встречает вас, когда вы приходите на «Колумбию», это глава службы поиска талантов и развития. Обычно первый человек – его секретарша. Им это нравится.
J.H.: Это был Билли Джеймс...
J.M.: Да, и девушка по имени Джоан Вильсон – его секретарша. Она позвонила мне несколько дней спустя и сказала, что ей хотелось бы поговорить с нами. Мы подписали контракт с «Колумбией» на 6 месяцев, в течение которых они должны были продюсировать очень многопостороннего материала. Исполнение этого контракта обязывало нас оставаться вместе. А поворачивалось так, что никто не был заинтересован в продюсировании нас в это время, таким образом мы попросили расторгнуть контракт.
J.H.: Как истекли 6 месяцев?
J.M.: Да, мы знали, что влипли во что-то, и не хотели быть привязаны к какому-либо контракту. Теперь-то мы знаем, что «Колумбия» не была тем, что нам было надо.
Это было везение, что ли. Теперь у нас хорошие взаимоотношения с компанией, с которой мы сейчас. С ними хорошо работать.
J.H.: Ну а как это случилось с «Электрой»?
J.M.: «Электра» в это время только вступала на рок-поле. У них был «Love» и ранний состав «Баттерфильд». Но «Баттерфильд» был то ли блюзовым, то ли фольклорным. «Love» была их первой рок-группой и действительно представляла весь потенциал своих первых синглов. Они уже созрели для альбома. После того как «Электра» подписала контракт с «Love», президент компании услышал нас, играющих в «Whiskey». Я помню, он сказал мне однажды, что ему не понравилось. Но вторая, третья ночь, и он... опять возвращался, и в конце концов был убежден, что мы достигнем большого успеха. И подписал с нами контракт.
J.H.: Мне говорили или я читал где-то, что после эпизода с «Колумбией» вам было трудно заключить контракт с кем-то еще?
J.M.: Я точно не помню. Люди в городе говорили, что каждый пытался подписать с нами контракт, но это не было правдой. На самом деле Жак Хольцман сделал единственное конкретное предложение. Мы могли, конечно, с ним поторговаться, но мы ему отказали, поскольку еще не могли много требовать.
J.H.: Ты сказал, что первая LP прошла легко...
J.M.: Очень быстро. Мы начали немедленно, и несколько песен сделали в несколько приемов. Мы делали несколько попыток только чтобы убедиться, что уже не можем сделать лучше. Также правда, что они не хотели тратиться на первый альбом. Группе тоже не платили, поскольку группа заплатила за выпуск альбома. Это как аванс против диктата. Вам никто не может диктовать, пока вы платите за запись альбома. Таким образом, группа и компания не тратили время на торг из-за цены. И вот, вследствие экономических причин и просто потому, что мы были готовы, все произошло очень быстро.
J.H.: Последующие альбомы давались сложнее?
J.M.: Сложнее и стоили намного дороже. Но это было естественно. Когда мы делали миллион долларов на каждом альбоме и на хит-синглах из этих альбомов, мы могли себе позволить это. Хотя это не всегда лучший путь, думаю.
J.H.: В твоих ранних биографиях говорилось, что твои родители умерли, хотя до сих пор твоя семья очень даже жива. Откуда эти ранние рассказы?
J.M.: Я всего лишь не хотел вовлекать их. Очень легко найти личные подробности, если вы действительно хотите их найти. Как только мы рождаемся, у нас уже отпечатки ног снимают и тому подобное. Я сказал, что мои родители умерли, как некую шутку. У меня также есть брат, но я уже около года его не видел. Я никого из них не вижу. Это больше всего, что я когда-нибудь говорил об этом.
J.H.: Возвращаясь к твоему фильму. Там есть одна из самых невероятных сцен, которые я когда-либо видел – о публике, которая гонится за исполнителем?
J.M.: Это всего лишь очень смешно (смех). Это действительно выглядит более впечатляюще, чем на самом деле. Фильм все усугубляет. Он вкладывает огромное количество энергии в маленькую... ну, когда ты облекаешь реальность в форму, это всегда выглядит более впечатляюще. В действительности часто это развлекает, очень смешно. Мне это нравится, иначе я бы этого не делал.
J.H.: На другой день ты сказал, что тебе нравится поднимать людей с их мест; но чтоб не создавалась ситуация полного хаоса.
J.M.: В действительности это никогда не выходит из-под контроля. Это всего лишь заигрывание. Мы получаем кайф, дети получают кайф, копы получают кайф. Это триада обреченных какая-то. Мы только думаем о том, чтобы поиграть хорошую музыку. Иногда я сам отхожу и даю людям немного побеситься, но обычно мы, несмотря ни на что, пытаемся играть хорошую музыку, вот так.
J.H.: Что ты подразумеваешь под тем, что ты иногда удаляешься и даешь людям побеситься.
J.M.: Скажем так, что я испытываю границы реальности. Мне любопытно посмотреть, что получится. Вот и все, только любопытство.
J.H.: Что ты делаешь, чтобы расширить границы?
J.M.: Только запускаю ситуацию так далеко, как это возможно.
J.H.: И ты до сих пор не чувствовал, что ситуация выходит из-под контроля?
J.M.: Никогда.
J.H.: Даже в твоем фильме... когда показано, как копы выкидывают детей со сцены, так быстро, как будто те ныряют в толпу. Это не представляется тебе потерей контроля?
J.M.: Ты должен смотреть на это с позиций логики. Если бы там не было копов, неужели кто-нибудь пытался бы забраться на сцену? И, потом, что все они делают, когда оказываются там? Когда они попадают на сцену, они очень миролюбивы и ничего не собираются делать. Самое главное – это забраться на сцену, потому что это барьер. Если бы это не было барьером, это было бы неважно. Вот в чем дело. Я твердо верю в это. Нет побудительной причины – нет действий. Акция – реакция. Подумай о свободных концертах в парках. Нет акции – нет реакции. Нет стимулов – нет отклика. Это интересно, может быть, дети пытаются испытать копов? Ты видишь, какие копы сегодня: прогуливаются туда-сюда с их пушками и униформой и держат себя так, как будто они самые крутые парни на квартале. И каждому интересно, что будет, если бросить им вызов. Что он станет делать? Я думаю, это классная вещь, потому что дает детям шанс испытать авторитеты.
J.H.: Есть определенное количество городов, где ты был обвинен в непристойном поведении – в Нью-Хэвене, в Фениксе было нечто подобное...
J.M.: Я должен сказать, что в большинстве случаев, когда мы попадаем в неприятности, это как если кто-то идет по людной улице и без всякой причины сбрасывает одежду и продолжает идти... ты можешь делать все, что не противоречит законам природы, вселенной, общества, чего угодно. Если это в тон, то это работает, ты можешь делать все. Если по некоторым причинам ты на другой дороге, чем другие люди, окружающие тебя, то это бьет по чувствительности каждого. И они либо отходят от тебя, либо опускают за это. Так что это лишь вопрос, как далеко ты зашел в их понимании, или же каждый отправится в свое путешествие и не будет ничего общего. До тех пор пока все сообщается между собой и идет вместе, ты всегда рискуешь быть даже убитым.
J.H.: Есть высказывание, приписываемое тебе. Оно даже много раз печаталось: «Я заинтересован во всем, что касается революции, беспорядка, хаоса...»
J.M.: «...и любой другой бессмысленной деятельности».
J.H.: Да. Так. Это еще один пример манипулирования средствами информации. Ты сказал это специально для парней из газеты?
J.M.: Да, конечно. Но это также и правда. Кому не интересен хаос? Более того, я заинтересован в деятельности, которая не имеет смысла, и я называю это свободным действием. Игрой. Действие, в котором нет ничего, кроме него самого. Никакой отдачи. Никакой мотивации. Свобода..., действие. Я думаю, что должен быть национальный карнавал, подобный Mardi Gras в Рио. Должна быть неделя национального веселья... прекращение всякой работы, всего бизнеса, всей дискриминации, всей власти. Неделя всеобщей свободы. Это будет началом. Конечно, властные структуры не будут изменяться на самом деле, но кто-то прямо с улицы, я не знаю как его найдут, может быть, с помощью лотереи, станет президентом. Кто-то еще станет вице-президентом. Другие будут сенаторами, конгрессменами, членами Верховного Суда, полисменами. Это будет продолжаться всего неделю, и затем опять пойдет как шло. Я думаю, нам это нужно. Да. Что-то такое.
J.H.: Может быть, это и оскорбительно, но я чувствую, что я бы подключился к этому.
J.M.: Немного. Но я не знаю. Люди осознают себя за неделю. И это поможет оставшемуся году. В этом будет какая-то форма ритуала. Я думаю, что-то такое действительно нужно.
J.H.: Есть несколько слов, которые повторяются в нашем диалоге. Одно из них – ритуал. Что это значит для тебя?
J.M.: Это что-то вроде того, из чего сотворен человек, что-то типа искусства, поскольку это придает форму энергии и также это обычай или повторение, привычно повторяющийся план или инсценировка, которая имеет значение. Это пропитывает все. Это игра.
J.H.: Является ли ритуал или ощущение игры тем, что ты или «Doors» как группа делаете?
J.M.: Да, это ритуал по духу, ведь мы используем те же приемы, тех же людей и те же формы день за днем, день за днем. Музыка – это точно ритуал. Но я не думаю, что это действительно проясняет ритуал или добавляет что-нибудь в него.
J.H.: Хочешь ли ты, чтобы твои работы больше издавались в печати?
J.M.: Это моя самая большая надежда. Это всегда было моей мечтой.
J.H.: Кто вовлек тебя в поэзию?
J.M.: Я думаю, что это был тот же, кто научил меня говорить, общаться. На самом деле. Это было в первое время, когда я учился разговаривать. А до того как появился язык, это было прикосновение - невербальное общение.
J.H.: Что ты думаешь о журналистах?
J.M.: Я бы мог стать журналистом. Я думаю, что интервью -это новая форма искусства. А самоинтервью – эссенция творчества. Задавать себе вопросы и пытаться находить ответы. Писатель всего лишь отвечает на серию незадаваемых вопросов.
J.H.: Ты дважды сказал, что успешно манипулировал прессой. Как много из этого интервью управляет тобой?
J.M.: Ты все время осознаешь факт, что все сказанное тобой будет, возможно, подано в печать когда-нибудь, это у тебя всегда где-то на задворках твоего ума. Я пытался забыть это.
J.H.: Есть ли какая-нибудь область, чем бы ты хотел заняться?
J.M.: Как насчет... небольшого обсуждения алкоголя? Только короткий диалог. Никаких длинных рэпов. Алкоголь как оппозиция наркотикам?
J.H.: Мифология говорит, что тебе уготована роль отменного соколюба.
J.M.: На самом основном уровне. Я люблю выпить. Но я не вижу выпивку только как молоко или кока-колу. Это только разрушает меня. Ты хочешь заказать вино или пиво, чтобы заглянцевать пищу? (Длинная пауза.)
Выпивая, ты полностью на контроле. Это твой выбор каждый раз, когда ты делаешь глоток. Перед тобой разложено множество маленьких выборов. Это как... Я думаю, как разница между самоубийством и медленной капитуляцией.
J.H.: Что это значит?
J.M.: Я не знаю, мужик. Пойдем в следующую дверь и выпьем.