Circus

Салли Стивенсон

Зима 1970 г.

 

Салли Стивенсон была свободной писательницей в Лос-Анджелесе, когда она встретила Джима в октябре, между Майамским судом и приговором, когда он временно проживал в Хайат-хауз Отеле на Сансет-стрит, снимая люкс со своим приятелем Бэйбом Хилпом. Интервью было записано в октябре 14-го, переписано на следующий день и дано Джиму 16-го на редактирование. Он изменил некоторые намеки на суд, которые могли бы ему повредить, если бы он был признан виновным и подал бы апелляцию на обжалование. Салли помнит интервью, записанное в офисе «Doors», как очень деловое, пока не зашли в телефонную будку. После этого оно стало «обалденным», как сказала она, но тогда диктофон был уже отложен

 

Интервью вышло в двух выпусках в декабре 1970-го в январе 1971-го в журнале «Circus».

 

Часть I

 

Не имеет значения, каковы ваши индивидуальные представления об аде, куда всегда очень удобно попасть, если вы действительно должны, в компании друзей, которые по счастливой случайности, подобно Джеймсу Бонду, могут вытащить вас в последнюю секунду, перед тем, как властелин поглотит вашу душу навеки. Ад – как его представить? Самое распространенное мнение – это средневековое представление о месте, полном отчаяния, скрежета зубовного и темноты, где рогатые и хвостатые демоны все время поддают жару под горячими сковородками, которые в позднейшие столетия стали считать нашей собственной паранойей.

 

Вот тот имидж, которым благословлены мы, бедные пуритане. Сатана был нашим букой, пугающим гадких детей в темные ночи, а затем... он стал модным духом, возвеличенным публикой и любимым прессой. Окончательное воплощение было персонифицировано сатанистом Миком Джаггером, американским сексуальным дьяволом поздних шестидесятых

 

Об «имидже» Джима не осталось ничего не сказанного в предыдущих выпусках, журналистская болтовня и выступления замерли в клинически откровенных стопках бумаги. Тот факт, что последние эскапады этим летом в Майами признали вне закона, это уже что-то другое

 

Было почти 4 часа, когда Курт Инган (наш фотограф) и я встретили Рису, подружку и девушку из PR и отправились на вылазку к Джиму в первый раз, каковое действие привело к тому, что 2 дня жизни оказались вычеркнуты. Офис, бывший антикварный магазин на бульваре Санта-Моника, вполне по-калифорнийски был покрыт золотой и коричневой штукатуркой. Внутри присутствует постоянное состояние закатных сумерек, и поэтому буквально ослепляет присутствие очень тихого Джима, цедящего пунш, сидя за столиком в углу. Его улыбка медлительна и доброжелательна, большая часть ее в его глазах и, предвидя трезвонящие телефоны и озабоченные делами голоса, он предлагает мне записаться в саду, в котором есть малюсенький пруд с оперенными с четырех сторон золотыми рыбками, резко отличающимися от ящериц и змей, которых вы ожидаете. Джим просит сигарету, объясняя, что он курит только когда нервничает

 

S.S.: Твой последний альбом получил много резких критических отзывов, не только потому, что это был еще один живой альбом среди множества других, но и из-за недостатка в отделке, требуемой многими критиками. Как это случилось и почему столько шероховатостей?

 

J.M.: Живой альбом был сконденсирован из 24 часов записанных концертов, которые проходили примерно в течение года, начиная с театра «Аквариус» в августе 1969.

 

Мы думали, что вместо этого запишем один концерт. Мы сделали две записи, но когда прослушали их в студии, почувствовали, что они не составят действительно хороший альбом. Это был хороший вечер, но на кассете это так хорошо не звучало. Тогда мы записали семь или восемь других концертов и прослушали все, и только тогда записали. Я думаю, что это волшебно воссоздает картину правдивой записи звучания группы в хороший вечер. Это конечно не лучшее, на что мы способны, но уж точно не худшее. Это правдивый документ о вышеупомянутом обычном вечере. Мне нравится «Чествование», хотя это не самая лучшая версия, но я рад, что мы продвинулись вперед и записали его, потому что сомневался, что мы когда-либо запишем его на пластинку, оно на пару лет устарело. Мы пытались сделать это, когда работали над «В ожидании солнца», но не могли сделать это в студии. Тогда мы использовали только один фрагмент из него – «Не касаясь земли». Если бы мы не записали его («Чествование») на живой альбом, то положили бы его на полку навсегда. Я рад, что мы сделали это даже в той не особенно приемлемой форме, в которой оно существует. Это все равно лучше, чем если бы мы никогда не сделали это. Хотя бы ради практики... я думаю, что большая его часть сыграна очень профессионально. Люди не представляют, насколько отличаются живая запись от пластинки. Ты целыми днями работаешь, чтобы записать инструментальную дорожку и затем часами работаешь над вокалом. Конечно, живьем это только один всплеск. В основном музыка прогрессирует к лучшему, стала круче, более профессиональна и... более интересна.

 

S.S.: Как же тогда ты объяснишь критические отзывы о своей изобретательности за последний год? Когда ты только начал, ты был величайшей революционной надеждой Америки, а сейчас группа выглядит мягче.

 

J.M.: Три года назад, если ты помнишь, было великое возрождение духа и эмоциональный подъем революционных чувств, когда вещи не изменились в одночасье. Я думаю, люди приняли тот факт, что мы все еще играли хорошую музыку.

 

S.S.: Что ты думаешь о смертях Дженис (Джоплин) и Джими (Хендрикса)? Они пришлись на тот же период.

 

J.M.: Я думаю, что тот гигантский взрыв творческой энергии, который произошел три или четыре года назад, оказалось тяжело выдержать чувствительным художникам. Я думаю, что они не могли быть удовлетворены ничем, кроме «высот». Когда реальность перестала отвечать их внутреннему видению, они впали в депрессию.

 

Риса: А как ты думаешь, ты умрешь?

 

J.M.: Я надеюсь, в возрасте 120 лет, сохранив чувство юмора и на удобной кровати. И я не захочу видеть никого кругом. Я хочу всего лишь спокойно отчалить, но держаться буду до последнего. Я надеюсь, что наука имеет шанс победить смерть еще при нашей жизни.

 

S.S.: Сейчас очень многие верят в реинкарнацию и духов. Если медицинская наука сделает это, то что же случится с их духовным миром?

 

J.M.: Они должны решать сами за себя. Оставьте нас, бедных бессмертных, в покое.

 

S.S.: Я вижу, ты не веришь в Карму, реинкарнацию или оккультные обряды?

 

J.M.: Нет, не совсем. Но пока я не вижу ничего другого, что могло бы заменить их, я прислушиваюсь ко всему. И не говорю - нет.

 

S.S.: Так во что же ты веришь?

 

J.M.: Мы произошли от змей, и я видел вселенную как гигантскую переливчатую змею. Я видел всех людей и предметы, и пейзажи, как маленькие картинки на чешуйках кожи. Я думаю, что движение перелива – это основное движение жизни и даже ваши основные внутренние структуры имеют то же движение. Это заглатывание, переваривание, ритмы сексуального процесса.

 

S.S.: Говорят, что ты побывал на суперзвездной траектории. Не испортило ли это твоих отношений с группой?

 

J.M.: Это – комплекс. Обычно не принято говорить с людьми о подобных вещах. Я не думаю, что все было так плохо. Я никогда не замечал этого особенно, кроме тех случаев, когда я читал журнальные статьи, но, проживая в таком городе, как L.A., ты не замыкаешься на подобных представлениях. Люди здесь быстро вышибут из тебя все подобное.

 

S.S.: А как насчет журналов?

 

J.M.: Обычно мне всегда нравились вещи, которые я читал. Конечно это было обо мне. Обычно ты больше всего интересуешься собой и людьми, которых знаешь. Но... они сконцентрировались на моих гениталиях слишком сильно и не уделяли внимания тому, что я – здоровая молодая особь мужского пола – имею еще руки, ноги, глаза не такие, как у всех, хотя мозжечок, голова, чувствительность присущи любой человеческой единице.

 

Курт: К тому же люди, обращающиеся к поп-звездам за ответами на свои вопросы, забывают, что поп-звезды тоже люди. Теперь это видится как переход из идолов в герои. Используя категорию героя как что-то, что может быть достигнуто, а категорию идола как чего-то недостижимого, к кому ты причисляешь себя, к идолам или героям?

 

J.M.: Герой – это некто, кто восстает или кажется восстающим против существующих устоев и кажется побеждающим их. Обычно это работает недолго. Это не может долго длиться. Это не есть высказывание, что люди не должны восставать против устоев. Когда-нибудь, ктознает, мы возможно и победим смерть, болезни и войны.

 

S.S.: А что насчет тебя?

 

J.M.: Я думаю о себе как интеллигентном, чувствительном человеке с душой клоуна, которая всегда побуждает меня взрывать все в самые важные моменты.

 

S.S.: Можешь ли ты это преодолеть?

 

J.M.: Я не отрицаю, что я хорошо провел время в эти последние три или четыре года. Я встретился со множеством интересных людей и за короткий промежуток времени увидел такие вещи, которые я, возможно, не увидел бы и за двадцать лет жизни. Я не могу сказать, что сожалею об этом. Если я начну преодолевать это, думаю, что я перейду в состояние тихого, невысовывающегося художника, возделывающего свой собственный сад.

 

S.S.: Когда ты был в U.C.L.A., ты был занят в театре и также бочком присоединился к группе. Видишь ли ты ту группу, реализующую себя?

 

J.M.: В действительности я не начинал с членства в группе. Я хотел делать фильмы, писать книги, пьесы. Когда обнаружил себя в группе, я захотел внести некоторые из имеющихся идей и туда. Мы многого не достигли, думаю... что про причины этого можно долго рассказывать и не сказать ни слова правды. Так что, я думаю, тебе лучше подождать, пока я не начну работать и не напишу все, что я действительно чувствую по этому поводу.

 

Это очень глубоко, чтобы описать в короткий промежуток времени, и я не хочу давать даже короткого ответа, потому что это самый интересный вопрос из всех. Я уже работал над этим, между интервью.

 

Я люблю интервью... Это то же самое, что отвечать на вопросы со скамьи свидетеля. Это странная область, где ты пытаешься свести воедино все, что случилось в прошлом, и пробуешь честно ответить, что ты думаешь о том, что ты делал. Это изматывающее упражнение для сознания. Интервью часто дает тебе шанс полемизировать с собственным рассудком по вопросам, на которых, по-моему, держится все искусство. Это форма самоинтервью, в котором ты задаешь себе вопросы и пытаешься дать обоснованные ответы. Интервью также дает тебе шанс попытаться избавиться от речевых паразитов. Если ты не можешь сосредоточиться на аккуратном ответе, ты просто говоришь «ну это, ты знаешь, -а -а -а, что я имею в виду».

 

Курт: Но это каждый делает.

 

J.M.: Я знаю. Но ты не должен. Доктора, юристы, ученые, хорошие писатели обычно делают. Ты заметишь, что их переговоры гораздо более пусты, чем разговоры других людей. Они могут быть полны их собственных терминов, а ты должен пытаться быть откровенным, аккуратным до точки... никакого дерьма. Мне нравится форма интервью, и я думаю, что это бесспорно, важная форма искусства. Оно содержит элементы исповеди, дебатов и перекрестного экзамена. Однажды что-то сказав, ты не можешь этого вернуть. Слишком поздно. Это очень существенный момент.

 

Курт: Видел ли ты Элиса Купера или «Студжиз»?

 

J.M.: Я не слышал их. Я только читал немного о них... звучало здорово. Мне нравятся люди, которые шокируют других людей и заставляют их чувствовать себя некомфортно.

 

S.S.: Говоря о дискомфорте, что происходит с судом?

 

J.M.: У меня был шестинедельный суд и было очень интересно. Весь уголовный треп уже отклонен, но я еще до сих пор остаюсь влипнувшим в два судебно-наказуемых поступка, которые могут повлечь за собой восьмимесячное тюремное заключение. Я освобожден от обвинения в глумлении над публикой, но я обвиняюсь в эксгибиционизме. Мы обжалуем это так долго, как это требуется для последующего отклонения обвинения. Это может отнять еще год или два. Я думаю, что это более политический, нежели сексуальный скандал. Они уткнулись в эротический аспект потому, что не могут выдвинуть политических обвинений против меня. Все слишком аморфно.

 

Я действительно думаю, что это на стиль жизни подано в суд, а не на какой-либо специфический инцидент. В любом случае я возвращаюсь в суд в 3-го октября.

 

(Применение редактора: это интервью было дано за несколько дней до суда).

 

В это время будет зачитан и приговор. Максимум может быть восемь месяцев тюрьмы и штраф. Но все равно, независимо от того, каков будет приговор, даже если он будет условным и будет испытательный срок или что-то такое, то мы все равно пойдем дальше и обжалуем решение. Обвинение в глумлении над публикой может быть легко отклонено, потому что Верховный Суд уже указал, что в театральном представлении и не только в театральных представлениях, но и других подобных ситуациях в первую очередь гарантируется свобода выражения. Таким образом обвинение сразу же становится неконституционным. По обвинению в эксгибиционизме мы настаиваем на невиновности. Поскольку обвинение до сих пор не предъявило никаких реальных доказательна, нам остается только обжаловать обвинение и передать апелляцию в высший суд. Таким образом, немедленно в тюрьму я не пойду... Я так не думаю. Это был очень интересный процесс. Я никогда в действительности не видел судебной системы в действии, движения процесса с первого дня по последний. Выступая в качестве обвиняемого, я должен был быть там каждый день, и это было зачаровывающим... очень познавательным Я не особенно хотел приобретать этот опыт, но раз уж так случилось, все, что мне остается делать - смотреть.

 

 

Часть II

 

S.S.: Сидеть, наблюдать и наблюдать, пока не случится какое-нибудь роковое событие, не имея возможности остановить это, было закаляющим характер и укрепляющим нервы экспериментом. Затем ожидание окончилось, и Джим Моррисон встретился с судьей Мюрреем Гудманом в Майами лицом к лицу.

 

«Вы - личность, награжденная талантом, признанным множеством ваших поклонников. Такой человек должен ответственно осознавать это и выставлять напоказ для своих поклонников свои лучшие, а не худшие стороны». После такой речи судья Гудман назначил наказание за глумление и инцидент с эксгибиционизмом. Джим получил шесть месяцев, т.е. максимум, и его штраф был поднят с 5000 до 50000. Он обжаловал обвинение, что могло занять до трех лет, и в случае успеха он не получил бы никакого срока, а в случае, если бы апелляцию отклонили, он бы, возможно, получил максимум 2 месяца.

 

J.M.: Я был твердо убежден, что меня не заберут в тюрьму и не посадят. Но они могли сделать это легко. Я чувствовал себя достаточно свободно первое время, где-то полтора года. Мы готовы были сражаться против приговора, пока не будут вычеркнуты все обвинения. Апелляция должна была сперва пойти в окружной суд Флориды, и если она не пройдет там, то она пошла бы в Суд штата и, наконец, в Верховный Суд. Что они одобрят, то и станет окончательным решением.

 

S.S.: На чем основывалась апелляция?

 

J.M.: Отношение судьи выглядело так, как будто он пытался преследовать меня, невзирая на ограничения закона. Одним из наших пунктов было то, что я не получил в действительности настоящего суда вследствие особенностей юридической процедуры. Для примера, он ограничил свидетелей защиты до известного количества, равного количеству свидетелей обвинения и не следовал доказательствам одобренных обществом стандартов, так, например, он не взял присяжных посмотреть «Вудсток» или «Волосы» или другие пьесы и представления, которые проходили в Майами в это время. Это были два примера его предвзятости, по нашему мнению. Серьезным обвинением было обвинение в эксгибиционизме, но оно не было убедительно доказано в течение шести недель следствия. Было от десяти до двенадцати тысяч людей на концерте и бесчисленное количество кинокамер. Обвинение не могло выступить только с одной фотографией акта эксгибиционизма.

 

S.S.: Я так поняла, что твой адвокат сделал прямую апелляцию к милосердию присяжных в первый день вынесения приговора. Как это выглядело и как, по твоему мнению, принял ли судья это к сведению?

 

J.M.: Макс указал, что он знает меня уже четыре или пять лет, и я известен ему как хороший человек, который занят важной для общества работой и должен продолжать ее. Он указал, что способ выражения, который я избрал в Майами, был общим в контексте сегодняшнего дня и это не носило злого умысла. А что касается других обвинений, то доказательств нет. Но казалось, что судья уже принял решение, что он должен делать. Его мнение уже составилось до апелляции Макса к присяжным.

 

S.S.: Каково было твое состояние, когда ты был втянут в этот Майамский кошмар в первый раз?

 

J.M.: Я думаю, что это следствие имиджа, который был создан вокруг меня, с которым я иногда сознательно, а иногда бессознательно мирился. Однажды это меня до печенок достало и привело к концу тот славный вечер. Я думаю, что все закипело, когда я сказал публике, что они должны были быть сборищем долбаных идиотов, чтобы собраться здесь. Чем они и являлись в любом случае. Основное послание было... представьте, что вы собрались здесь не послушать собрание песен, исполняемых сказочно хорошими музыкантами. Вы здесь для чего-то еще. Почему бы не возмутиться этим и не сделать что-нибудь по этому поводу?

 

S.S.: Ты сделал «Остров Байт».

 

J.M.: Это было во время суда. Я вылетел из Майами, прибыл в Лондон и поехал в маленький аэропорт, взял небольшой самолет на Остров Байт и затем поехал прямо на концерт. Между прочим, когда я ехал, я не думал что придется не спать 36 часов. Я не был в лучшем... ну, на пике своих физических возможностей. Но я в любом случае не думал, что это так далеко зайдет. В общем представление в этот период получилось примерно таким же.

 

S.S.: Что насчет резко негативной реакции британских газет?

 

J.M.: Давай так. Мы не были звездами фестиваля, но и полным дерьмом мы не были. Каждый сидел и слушал, и аплодировал, как публика и должна делать.

 

S.S.: Что же будет с группой, если ты должен будешь исполнить приговор?

 

J.M.: А ты их спроси, хотя я уверен, что все трое отличные музыканты, и они могут создать инструментальный саунд сами по себе, который не зависит от стихов. А до того у нас есть в работе другой альбом. Мы будем переслушивать и начнем готовить его. Затем, фильмы всегда привлекали меня, и я буду заниматься этим, насколько возможно, и у меня еще одна книга, которую я хочу написать.

 

S.S.: А напишешь ли ты когда-нибудь о суде?

 

J.M.: Может быть, когда-нибудь и напишу. Это может быть хорошим упражнением в журналистике. Одной вещью, вытекающей из суда, явилось то, что у меня появился шанс свалить из L.A. на затянувшийся период времени в первый раз за 5 лет. Флорида - прекрасное место,более или менее неизученное. Я даже имел возможность съездить в Нассау и научиться плавать с аквалангом.

 

S.S.: Я где-то читала, что ты и часть группы выкупили здесь остров.

 

J.M.: Нет. Я бы хотел, потому что Карибы - одно из самых прекрасных мест, которые я когда-либо посещал. Вода - идеально чистая и песок идеально белый. Не здешний песок - коричневатый с грязью и видны многоцветные зерна, а чисто белый. Это выглядит как белые морские раковины. Я бы хотел прикупить здесь остров, но у них до сих пор нет земли на продажу.

 

Курт: Зато у них есть ураганы, не так ли?

 

J.M.: Да, это держит тебя ближе к природе. Это - гарантированное бедствие каждый год.

 

S.S.: Бедствие... а как насчет полиции?

 

J.M.: Полиция разная в каждом городе и стране. Самая великая полиция, если только их не разозлить, это английские бобби. Они выглядят очень цивильными джентльменами. В L.A. копы отличаются от копов большинства городов. Они - идеалисты и постоянно фанатично уверены в правильности своих действий. Они имеют целую философию, оправдывающую их тиранию. В большинстве мест полиция просто делает работу, но в L.A. я заметил настоящее чувство правоты в том, что они делают, что достаточно страшно вообще-то. На дороге они не плохи. Я был задержан однажды в Нью-Хэйвене, в Коннектикуте. Когда ты путешествуешь с группой, они обычно дают жару, но мы достаточно приемлемая группа, ни наркоманов, ни секс-маньяков, ни чего-либо подобного. Так что с особыми притеснениями не столкнулись. Хотя обычно, когда я еду в незнакомый город, я остаюсь в отеле и смотрю в окно, вот и все.

 

S.S.: В Америке случается множество вещей. Что ты думаешь, приемлем ли для страны тот климат, который царит здесь сейчас?

 

J.M.: Я думаю, что бы ни случилось, Америка уже сейчас – это арена. Она в центре действия, и это посылает сильные флюиды людям выживать в таком климате, как наш. Я уверен, что люди сделают это, но, я думаю, что для многих людей это государство постоянной, тотальной паранойи. Как я понимаю это, паранойя – это иррациональный страх. Проблема заключается в том... что если паранойя оправданна? Тогда все, что вы можете сделать, это жить с ней секунда за секундой.

 

Это еще одно из последних интервью, которое Джим дал перед тем, как уехать из Лос-Анджелеса во Францию. В нем Джим уже свободно рассказывает Бобу Чо-рашу, который сменил Джона Карпентера в «Лос-Анджелесской Свободной Прессе», о своем судебном процессе, о новом альбоме «Doors» «L.A. Woman» и о множестве других предметов, включая театр, фильмы, поэзию, рептилий, шаманизм и алкоголизм

 

J.M.: Это не история. В смысле, не настоящая конкретная история. Есть только хитчхайкер, который... Нам этого не видно, но позже, допустим, что он угнал машину, катит по городу и здесь останавливается. Он селится в мотеле и идет в ночной клуб или что-то в этом роде. Примерно такая концовка.

 

B.C.: Джим Моррисон рассказывает содержание своей последней картины HWY. Такая неопределенная интрига в понимании Моррисона как режиссера полностью отвечает его видению нового кинематографа. Джеймс Дуглас Моррисон, с которым я разговаривал несколько дней назад, выглядит старше, чем я ожидал. Это человек с седоватыми волосами и бородой, говорящий о своем прошлом «рок-звезды», так же как честный служащий мог бы вспоминать о своем преступном прошлом. Тот блеск, который я ожидал встретить в Моррисоне, со временем прошел и только лишь некоторые воспоминания из прошлого напоминают о нем.

 

J.M.: Это всегда удивительно, что люди думают о тебе, что ты на два года моложе, чем ты есть. Наверно, поэтому ты и продолжаешь давать интервью. Люди верят старым газетным вырезкам. Несколько лет назад я нуждался, как и некоторые другие в образе, в котором воплотится все многообразие вещей, и мы создали этот образ. Это как созерцание детских картинок или чего-то подобного. Это одновременно и забавляет и приводит в смущение.

 

B.C.: Моя подготовка к разговору с Моррисоном включала чтение трех его книг («Господа», «Новые Создания», «Американская Молитва»), интервью «Rolling Stone» и газетные вырезки за 4 года. Я готовился встретить алкоголика, наркопомешанного, одержимого манией величия, невнятно говорящего эксгибициониста, рок-звезду, режиссера в штанах из змеиной кожи и кожаной куртке, поглаживающего рукой какую-нибудь торжествующую ящерицу. Первое же заявление для прессы, которое сделал Моррисон, опустило мои представления на землю.

 

J.M.: Можно сказать, что несчастный случай заключается в том, что я идеально соответствую той работе, которую делаю. Это чувство натянутой струны, которая натягивалась 22 года и затем была отпущена... Меня всегда привлекали мысли о восстании против авторитетов. Как только ты соглашаешься с авторитетами, ты сам становишься авторитетом. Мне нравятся идеи о свержении установившегося порядка. Я интересуюсь всем, что касается революций, беспорядка, хаоса и в особенности действий, которые не имеют смысла. Это кажется мне дорогой к свободе - личная свобода это путь, ведущий ко всеобщей свободе.

 

Мы все с Запада. Любая вещь должна выглядеть как приглашение на Запад. Закат. Ночь. Море. Это - конец. Все, что может раскрутить подобное представление, - приемлемо. Мир, который мы предлагаем, должен быть новым Диким Западом. Чувственный, злой мир. Странный и заколдованный, тропа солнца...

 

B.C.: Моррисон уже не тот, что был столько лет. Он не носит змеиные шкуры или кожу. Он пьет пиво в обед и выпивает перед или после. Он – стрела из своего собственного лука, путешествующая через время и пространство забвения, в котором остаются его прошлые просветления, и с индейским пониманием цели, к которой он направляется. Он более настроен говорить о фильмах, чем о рок-музыке, большинство которой он больше не слушает. Он также готов к прямому обсуждению деталей своей жизни, в которых последнее время столько места занимали судебные процессы и наказания, как будто основным занятием его были грабежи. Результатом этой совокупности возраста, судов и различных напастей явилась потеря наивности.

 

J.M.: Я потерял огромное количество времени и энергии на Майамском суде. Около полутора лет. Но я считаю, что это был ценный опыт, потому что до суда у меня было слишком нереалистичное, школьное отношение к американской юридической системе. Мои глаза открылись. Там были парни, черные парни, дела которых слушались передо мной. Их дела занимали 5 минут, и они получали 20 или 25 лет тюрьмы. И если бы я не имел средств, чтобы продолжать отстаивать свое дело, то я бы сразу оказался в тюрьме на три года. Только если у тебя есть деньги, ты сразу не идешь в тюрьму. Суд в Майами помешал множеству планов. Это все сейчас рассматривается в апелляции в Верховном суде.

 

B.C.: Что же случилось со всеми теми неприятностями, которые на тебя свалились?

 

J.M.: Я лишь коснусь всего остального. Мы попытаемся оставить это в стороне, поскольку не стоит иметь это на твоей записи.

 

B.C.: Ты до сих пор настолько озабочен этими проблемами, что не хочешь их записывать?

 

J.M.: Если случается что-либо действительно серьезное и у тебя есть запись, это выглядит намного хуже.

 

B.C.: Кажется, тебя до сих пор ловят. Это было также федеральное наказание за ограбление, не так ли?

 

J.M.: Да, это подпало под закон, созданный по причине ограблений, но в действительности ограбления не было. Просто все немного перепутали. Это не угрожало ни безопасности и ничему подобному. В действительности нас это коснулось потому, что стюардессы по ошибке приняли меня за кого-то, с кем я был рядом. Они следили за номерами мест и сказали, что человек был на таком-то и таком-то месте, и это вызвало всю эту проблему. А затем они все идентифицировали меня как сидящего на этом месте. Они указали на меня, поскольку я один имел знакомое им лицо. И они попытались поймать меня на это. Я не знаю, я думаю, что это лишь пример того, каких людей вы можете встретить в самолете.

 

Неприятность со всей этой ерундой заключается в том, что люди, которых я знаю, мои друзья, думают, что все это забавно, им нравится думать, что это правда, и они принимают это, люди, которые не любят меня, верят в это, поскольку для них я – реинкарнация всего, что воплощает зло. Я пропал в обоих случаях. Я уже попал за это под суд в Фениксе. Я возвращался обратно несколько раз, чтобы прояснить обстоятельства.

 

B.C.: Как ты думаешь, есть ли выход из майамской ситуации? Ведь теперь суд уже определился с выводами по твоему поступку, не так ли?

 

J.M.: Да, это были два судебно-наказуемых поступка. Я должен быть оптимистом, и я думаю, что шансы велики. Мы подаем апелляции по нескольким основаниям.

 

Во-первых, все они не доказали ничего, кроме оскорблений, что мы уже проехали. Мы пытаемся доказать, что оскорбление не противоречит общепринятым стандартам города Майами. Мы пытаемся убедить присяжных посмотреть такие фильмы, как «Вудсток» или «Волосы». «Волосы» снимались в городе в это же время, и люди обнажались на сцене каждую ночь, а молодым людям разрешалось приходить без каких бы то ни было возрастных ограничений. И даже книги, которые были допущены в библиотеках для старшеклассников, содержат слова из четырех букв (Fuck).

 

Судья отказывается производить любые расследования по этим направлениям и сводит все к преступным действиям. Они вывели тринадцать свидетелей. Каждый свидетель был полицейским, который работал там в эту ночь, или кем-то из муниципальных служащих, оказавшихся там случайно, или родственником полицейского. В действительности самым большим свидетелем оказалась шестнадцатилетняя девочка, которая была племянницей полицейского офицера. Все их показания были очень противоречивы. Каждый из них имел различную версию происшедшего.

 

B.C.: Я слышал, что девушка назвала кого-то «сучкой».

 

J.M.: Я не скажу, что именно она это сказала, но слова эти я слышал. Там были тысячи фотографов среди множества различных людей, но нет ни одной фотографии момента эксгибиционизма или чего-то вроде этого. Другие обвинения, исходящие из данного факта, делают его выглядящим более серьезно. Симуляция мастурбации, оральное совокупление...

 

B.C.: С самим собой?

 

J.M.: Мастурбация - моя личная, а оральное совокупление совместно с гитаристом.

 

Фотография всего есть на вкладке в наш альбом «13».

 

B.C.: Это голова того ягненка, которого ты там держишь?

 

J.M.: Нет, ягненок настоящий. Этот парень, Льюис Марвин из «Moonfire», был там. Он таскался вокруг, распространяя свою философию ненасилия и вегетарианства. Он носил этого ягненка вокруг, чтобы продемонстрировать свой принцип, что если ты ешь мясо, то ты убиваешь этого маленького ягненка. Он дал его мне во время шоу. Я всего лишь немного подержал его. Это интересно. Было очень шумно, много суматохи. Это всегда глушит, но ягненок дышал нормально, урча, как котенок. Это полностью расслабляло. Я думаю, когда говорят о том, что место ягнят на бойне, это правда. Они ничего не чувствуют. В любом случае судья ограничил свидетелей защиты тем же числом, что и свидетелей обвинения, что было недопустимым судебным маневром.

 

B.C.: Были ли эти свидетели приведены к присяге?

 

J.M.: Да они могли хоть через розги пройти. Мы имели более трехсот людей, которые были полны желания доказать, что они не видели ничего, напоминающего подобный инцидент. А вышло так, что журналисты, там побывавшие или слышавшие об этом концерте, написали сенсационную передовицу о нем и о призывах к бунту. Граждане рассердились и начали звонить в полицию, спрашивая, почему они позволяют подобное и почему меня не арестовали. А я снялся и уехал на Ямайку в запланированный еще заранее отпуск. А после того, как все случилось, через три или четыре дня они спохватились и послали мне повестку. Вот ты и видишь, как все началось.

 

B.C.: Я говорил с Майком Гершманом, который был с тобой там, и он сказал, что ты был не в состоянии выступать в течение всего судебного процесса. Так это правда, значит, вы выступали?

 

J.M.: Все, что я делал, это смотался на остров Вайт на один день и сразу вернулся домой. Мы могли бы выступать, но мы не могли ждать день ото дня, когда суд соберется на заседание.

 

B.C.: Они проводили их произвольно, так?

 

J.M.: Да. И судья изменял все каждый день. Так что мы никогда не знали. Мне действительно нужны были выходные, чтобы отдохнуть. Я был измотан.

 

В.С.: Ты думаешь, им важно было осудить тебя или осудить культуру?

 

J.M.: Я думаю, что это был я – лично. Я всего лишь сунулся в осиное гнездо. Я и не думал, что там с нежностью ко мне отнесутся. А публике, что там была, это, кажется, нравилось. Я думаю, что обстановку истерии создали читатели газет, исказивших ситуацию.

 

Несколькими неделями позже они организовали это неприличное ралли в Орандж Боул со знаменитым жирным комиком.

 

B.C.: Хорошо известным своей благопристойностью.

 

J.M.: Да. Президент поздравил малыша, который начал это ралли. И оно прошло через всю страну.

 

B.C.: He чувствуешь ли ты себя исключенным из процесса, что тебе не дают высказаться?

 

J.M.: Да, я чувствую себя зрителем, но не хочу защищаться сам, потому что тогда все смажется. Это не так просто, как кажется.

 

B.C.: И тебе совсем не хочется попробовать?

 

J.M.: Да я и не буду, мы решили, что присяжных смягчит, если они смогут смотреть, как я выгляжу, поэтому все, что они могут делать – это смотреть на меня шесть недель или так долго, как это все продлится. В любом случае, я не думаю, что это что-то значит так или иначе. Это все затянулось так надолго, что еще немного и всем будет все равно. Я думаю, что в этом и есть одна из функций суда. Они запутывают все так сильно, что ты просто не знаешь, что и думать. Так общество и привыкает ко всяким ужасам.

 

B.C.: После того как Моррисон разобрал все на настоящий момент, он почувствовал себя более свободным в разговоре о прошлом. Кто-то сказал мне, что Моррисон был близок к театру «Company» в Лос-Анджелесе, когда труппа делала «Детей Королевства». Эта пьеса есть изучение мыслей и закулисных поступков «рок-звезды». Сходство между основным героем пьесы и Моррисоном выглядит более чем совпадением. Основной герой, похожий на Моррисона, пытается выяснить, что происходит в головах у тех, кто пришел посмотреть на него. С Моррисоновским чувством театральности он становится перед Лос-Анджелесской аудиторией и спрашивает: «Чего вы хотите? Вы пришли сюда не музыку слушать. Чего вы хотите? Чего вы на самом деле хотите?»

 

J.M.: Я видел половину «Детей Королевства». Я не смог досидеть до конца. Они вызвали у меня тяжелое чувство. Не то, чтобы я не приемлю сатиры, но это явный перебор.

 

Я думаю, люди ходят на рок-концерты потому, что им нравится быть в толпе. Это дает им чувство силы и безопасности. Им нравится выделываться среди сотен других людей, таких же, как они. Это подкрепляет их. Как выступающий я, естественно, в фокусе всеобщего внимания, потому что служу причиной того, что все собрались вместе. В противном случае это становится бунтом.

 

У «Doors» никогда не было никаких бунтов. Я всегда слышал о бунтах на концертах и думал, что и у нас должен быть бунт. Ведь у всех были. Так что я пытался стимулировать несколько маленьких бунтов, понимаешь, и только потом я понял, что это всего лишь шутка. Это никуда не ведет. Знаешь, скоро все доходит до точки и успех концерта заканчивается потому, что никто вокруг уже не прыгает и не бегает. Это шутка, потому что никуда не ведет. Я думаю, что было бы лучше сделать концерт и сохранить все чувства нерастраченными, чтобы каждый унес энергию на улицы и в свои дома. Это лучше, чем тратить ее попусту в маленьком стадном переполохе.

 

Нет, мы никогда не имели действительных бунтов. Я имею в виду бунт вне контроля, нечто жестокое. Мы никогда не доходили до того, что я называю настоящим бунтом. Я думаю, это подобно пчелиному рою. Идея в том, что вся популяция снимается, ну скажем, в поисках пищи, насекомые это или животные, но они движутся вместе. Это – путь общения. Вырабатываемые решения или предупреждения доходят до каждого. Сигналы, где опасность. В природе сигнал выработан, и я думаю, что так все произойдет и у нас.

 

В Лос-Анджелесе, в Нью-Йорке и во многих больших городах ты ощущаешь себя в толпе. Ты ощущаешь себя в толпе психологически и ощущаешь себя в толпе физически. Люди очень нервные и всего боятся, и я думаю, что рок-концерты – это форма общения, помогающая как-то освоиться с этими трудностями перенаселенности. Я еще точно не уяснил, но думаю, что-то в этом есть.

 

Я думаю, что мой самый большой талант, даже больше чем пение и написание музыки, – это инстинктивное чувство наилучшей подачи самого себя. Я очень хорошо могу создавать общественный настрой несколькими маленькими фразами, такими как «эротические политики».

 

Я вырос на телевидении и на массовых журналах и инстинктивно знаю, что люди хотят. И я оброняю подобные маленькие бриллианты то тут, то там, и выглядит это достаточно невинно – конечно, как подача определенных сигналов, не более.

 

Я думаю, что «Doors» успели очень вовремя. Музыка и идеи пришлись очень вовремя. Сейчас это кажется очень наивным, но несколько лет назад люди переживали очень значимый этап. Создался очень высокий энергетический уровень, и ты мог говорить то, что мы говорили, и даже наполовину верить этому. Сейчас это кажется очень наивным. Я думаю, что это была комбинация хорошей музыки с современностью, и мы, возможно, были одной из первых групп, которые открыли свое подсознание всеобщему обозрению, и это отразилось на нашей карьере, так как это и случилось. Это не значит, что мы кривили душой или что-то подобное. Мы делали то, что мы в любом случае делали бы. Просто это пришлось вовремя и выражение подобных чувств нашло отклик, хотя я уверен, мы и так желали бы подобное.

 

Для примера, первый альбом не был по-настоящему социально значимым, это всего лишь наиболее общие личностные заявления. Каждый следующий альбом имел большую социальную направленность, возможно, в ущерб музыке.

 

Пока мы путешествовали и играли для больших групп людей, некоторые слова не могли отразить все то, чего я касался. Вот в чем дело. Это не была сознательная программа. Возможно, те вещи, которые мы пишем сейчас – это возвращение к блюзу. Это то, что мы делаем лучше всего. Мы даже можем записать пару старых блюзовых песен. Основные блюзы.

 

Это будут хорошие блюзы. Это не будет просто парень с гитарой, играющий блюз. Это будет электрический блюз. Я надеюсь. Ты никогда не знаешь, когда начинаешь альбом, он может быть самым разнообразным. Но есть то, за что я борюсь. Это та музыка, которой я наслаждаюсь больше всего. Это то, что наиболее классно петь. Я и джаз люблю.

 

Но вам не нужен певец для джаза. Эти парни могут делать только инструменталку. Я всегда за это боролся. Они неохотно это делают, но я хочу этого. У этих парней слишком много музыки, слишком много саунда в запасе.

 

Я люблю любую реакцию, которую вызываю своей музыкой. Что-то, что заставляет людей думать. Я имею в виду, что если у вас есть целая комната или целый клуб, полный пьяных, окаменевших людей, которых вам удалось разбудить и заставить думать, то вы уже чего-то добились. Это не то, зачем они приходили. Они приходили, чтобы забыться. Я не знаю, видел ли ты то, что мы устроили в офисе, или нет. У нас там пульт. Мы записываемся прямо там. Не то, чтобы нам не нравилась студия «Электры», но мы делаем все лучше, когда переслушиваем себя. Это и дешевле и быстрее. Это будет первая наша пластинка, которую мы записали без продюсера. Мы используем того же инженера, которого и использовали, Брюса Ботника. Я не знаю, звонил ли он продюсеру или нет. Возможно, что будет какой-то сопродюсер вместе с «Doors». Раньше продюсер... не то, чтобы он оказывал плохое влияние и все такое, но без этой пятой персоны все просто совсем по-другому. Так что все равно мы останемся самими собой, лучше это или хуже.

 

На живом альбоме было немного песен. Год назад мы закончили «Отель Моррисона». И вот уже год, как мы не были в студии.

 

Несколько лет назад я хотел делать живые представления. Я пытался побудить всех повыступать в «Виски», но никто не хотел. Теперь все хотят, но зато я окончательно потерял интерес. Хотя я знаю, что в этом много кайфа. Я просто не имею желания подняться и спеть прямо сейчас. Мне до сих пор нравится музыка, но я потерял к ней уже изрядную долю интереса.

 

B.C.: Хочешь ли ты уделять больше внимания своим фильмам?

 

J.M.: Да, но без всякой спешки.

 

B.C.: Ты уже сделал пять фильмов, ведь так?

 

J.M.: HWY - это единственный настоящий фильм, который я сделал. Я принимал участие и в других, но это не были полностью мои фильмы.

 

HWY – это мое, и высокой пробы. Вообще просмотр фильмов меня сильно напрягает, кроме нескольких редких случаев. Я бы хотел видеть HWY на экране. Я думаю, может быть это будет возможно на образовательном канале N.E.T. Чтобы было возможно сохранить его в полную величину. Это ведь некоммерческий фильм. Он слишком длинный, чтобы прокрутить его вместе с каким-нибудь боевиком, а сам он тоже не боевик. Он продолжается 50 минут, достаточно неудобная длина, но я думаю, что может быть для образовательного TV это будет приемлемо. Меня всегда привлекала история о хитчхайкере, который становится массовым убийцей. Я попытался сделать подобный фильм, но он превратился в совершенно другой. Более утонченная фантазия. Как-нибудь я все равно бы хотел сделать подобный фильм о хитчхайкере. Потому что, я думаю, что это было бы хорошее кино.

 

B.C.: Ты играл хитчхайкера в HWY. Есть еще что-нибудь, во что бы ты хотел войти?

 

J.M.: Нет, там это был просто самый легкий путь.

 

B.C.: Несколько вещей, которые ты сказал о «Господах», заинтересовали меня, например, «привлекательность кинематографа заключается в страхе смерти». Можешь ли ты пояснить?

 

J.M.: Я думаю, что в искусстве, особенно в кино, люди пытаются утвердить свое собственное существование. Каким-то образом все кажется более реальным, если оно сфотографировано и ты можешь создать подобие жизни на экране. Но эти маленькие афоризмы, которые составляют большую часть «Господ», я, если смогу, выскажу и по-другому, потому что они имеют тенденцию к путанице. Я отнесусь к этому немного серьезней. Я сделал основную часть книги, когда учился в школе кино в U.C.L.A. Это был тезис по эстетике фильмов. Затем я не был способен делать фильмы, а все, что я мог делать – это думать о них и писать о них, по возможности отражая эти идеи. Примером является ряд высказываний о шаманизме, ставших пророческими несколько лет спустя потому, что у меня не было и мысли, когда я писал, что сделаю что-либо подобное.

 

B.C.: В конце «Господ» ты подчеркиваешь, что «Господа» – это люди, которые контролируют искусство. Правильно ли я понял?

 

J.M.: Достаточно странно, что ты именно это понял. Необходимо не контролирование искусства. Эта книга о чувстве бессилия и безнадежности, которые люди испытывают перед лицом реальности. Они не имеют настоящего контроля над событиями своей собственной жизни. Что-то еще контролирует их. Ближайшее из этого – телевидение. В создании идеи «Господ» это все перевернулось. Теперь для меня «Господа» – это что-то прямо противоположное. Я не могу по-настоящему объяснить. Это как противопоставление. Как-то Господа стали романтической расой, которая нашла способ контролировать окружающую среду и свои собственные жизни. Они как-то стали отличаться от других людей.

 

B.C.: Ты подразумевал какую-то конкретную персону?

 

J.M.: Нет, никакой конкретной персоны.

 

B.C.: Я хотел бы поговорить немного и о твоей поэзии.

 

J.M.: Конечно, поехали.

 

B.C.: Во всем, что ты делаешь, присутствует множество различных созданий, твоя одежда из змеиной кожи, ящерицы, змеи, это часть твоей репутации «Король-Ящерица». Откуда это все взялось?

 

J.M.: У меня была книга о ящерицах, змеях и рептилиях и первая фраза сильно потрясла меня: рептилии – это вызывающие интерес прямые потомки своих величественных предков. Еще одно высказывание о них – это то, что они являются полным анахронизмом. Если все рептилии в мире завтра исчезнут, то это никак не изменит баланса в природе. Они полностью независимые твари. Я полагаю, что они могут, если это возможно для живого существа, пережить мировую войну или что-то вроде тотального отравления всей планеты. Я думаю, что рептилии могут как-то найти способ избегнуть этого.

 

B.C.: Связано ли это с твоей собственной концепцией?

 

J.M.: Также мы не должны забывать, что ящерица и змея идентифицируются с подсознательным и силами зла. Это стихотворение «Чествование ящерицы» было неким приглашением темным силам. Но сделано это было с языком за зубами. Я не думаю, что люди его поймут. Это не будет воспринято серьезно. Это как будто ты играешь негодяя в вестерне, это еще не значит, что ты такой и есть. Это всего лишь образ, который ты держишь для шоу. Я не воспринимаю это серьезно. Это скорее всего предполагает иронию.

 

На более примитивном уровне, я всегда любил рептилий. Я вырос на юго-западе и часто ловил рогатых жаб и ящериц. Конечно, я до сих пор и близко не подхожу к змеям. Для меня было бы чуждо поймать змею и играть с ней. Есть какое-то

 

глубокое предубеждение против змей в человеческой памяти. Даже если вы никогда их не видели. Я думаю, что змея воплощает все то, чего мы боимся. Хотя кожа змей – просто прекрасна. Я думаю, это причина, почему на нее такая мода. Наверно, она никогда не пройдет.

 

B.C.: Возможно, в этом заключена маленькая победа – взять змею и надеть ее на себя.

 

J.M.: Да, конечно. Это называется – тотем. Нет, не тотем, а талисман. Когда я писал «Новые Создания», я был очень наивен. Это не было что-то, что родилось откуда-то из великого осознания вселенной. Это – очень наивная книжечка, но что-то из всего этого в ней есть.

 

B.C.: Думаешь ли ты, что с фильмами у тебя получится так же, как и с «Doors»?

 

J.M.: Я не понимаю, почему бы и нет. У меня инстинктивное понимание киноискусства. Я думаю, что у меня это очень здорово получается.

 

B.C.: Я заметил, что когда кто-то выпускает хороший фильм, лучшая реакция, которую можно наблюдать, это та же реакция, с которой люди выходят с концертов «Doors».

 

J.M.: Да, слушай, мне это нравится. Я никогда не думал, что публика должна быть такой пассивной, какой она стала. Я думаю, что публика должна быть активным участником всего, что происходит. Ты можешь сделать это даже с фильмом. Например, это только твое решение закрыть глаза в любое время, когда захочешь, или встать и выйти на пять минут. Это ведь будет совершенно другое кино, чем то, которое увидит человек, добросовестно отсидевший его с начала до конца, правильно?

 

B.C.: Пытался ли ты сделать живой спектакль, как часть «Пира друзей» в Сан-Франциско?

 

J.M.: А разве мы его там не показали? Я думаю, что мы показали. Мы показали это в «Аквариуме», после окончания концерта, но это ничего не значит. Это было только потому, что мы сделали этот фильм и мы чувствовали, что это было действительно здорово, но никто не распространял его. Ну мы и показали это, когда смогли. Я рад, что мы это сделали. Это хороший документ эпохи.

 

В.С.: Не чувствуешь ли ты, что люди принимают твои фильмы или более доброжелательно к ним относятся, зная, что помимо этого ты еще и певец?

 

J.M.: Я думаю, шанс сделать фильм у меня есть именно из-за этой известности. И, возможно, это единственный шанс. Если задуманное нами по-настоящему не получится, то другой шанс получить будет трудно. Но, я думаю, что в наши дни любой имеет шанс сделать какой-нибудь фильм.

 

B.C.: He находишь ли ты, что твоя репутация рок-певца поможет процессу?

 

J.M. Они всегда хотят саундтрэк или просят тебя сыграть роль певца в картине. А мне это все не особенно интересно.

 

B.C.: Как ты относишься к своей репутации пьяницы?

 

J.M.: (Длинная пауза.) Я прошел через период, когда я пил очень много. Я чувствовал очень сильное давление на себе, с которым не мог бороться. Я думаю, что пьянство это путь борьбы с жизнью в безликом стаде, а также следствие тоски. Я думаю, что люди пьют от скуки. Мне нравится пить. Это сближает людей и часто оживляет разговор. Это напоминает игру, ты идешь на ночь выпивки и не знаешь, когда на следующий день будет конец. И здорово ли будет или просто катастрофа. Это как метание костей.

 

Сейчас каждый курит траву, я уже думаю, что это больше

 

не наркотик. Три года назад прокатилась волна галлюциногенов. И я не думаю, что у кого-то найдется сила отказаться от всего этого. Итак, ты идешь к наркотикам, алкоголь – это всего лишь один из них. Вместо того чтобы пытаться думать больше, ты пытаешься убить мысли алкоголем и героином. Это – болеутоляющее. Я думаю вот в это-то люди и вляпались. Алкоголь для меня, потому что это – традиция. Также я ненавижу подсчитывать очки. Я ненавижу это тонкое сексуальное значение, которое люди придают подсчету очков, и я сам никогда этого не делаю. Вот почему я люблю алкоголь. Ты можешь пойти в любой магазин за углом или в бар, и все у тебя здесь прямо через стол.

 

Я думаю то, что случилось сейчас - это то, что люди курят так много и так постоянно, что это уже больше не путешествие.

 

Я думаю, что у них уже привыкание на клеточном уровне. Это уже часть их химии тела. Они уже не балдеют по-настоящему.

 

B.C.: Моррисон говорит. Всегда сознающий свой имидж. Расслабленный. Он зачарован девушкой в мини-юбке, которая садится в машину через улицу и книгой комиксов. Он хочет написать о своем суде. Он рассказывает о своей подружке, которая может стать самой величайшей вокалисткой мира. Он нервничает, что пора возвращаться в студию. Он уже на два часа опоздал. Но...

 

Это не то чтобы история. В смысле, не настоящая конкретная история... Он едет по городу... Он выезжает... Или типа того... И конец примерно такой... и... когда музыка стихнет, выключи свет...

 

Кинокарьера Джима Моррисона начинается.